Sein

[pooka]

Название: Sein*
Автор: chinpunkanpun
Фэндом: Weiss Kreuz
Бета: сам себе семпай
Пэйринг: Айя/Оми
Рейтинг: нагло претендует на R
Жанр: ни то, ни сё, но просили романс
Предупреждения:
1) автор в глаза не видел мангу и нагло игнорит Глюкен, как следствие: ООС *вообще тут должен быть капс капса*, пафос и бред
2) отсутствие сюжета и динамики
3) извращённые фантазии по поводу прошлого и настоящего героев, так что АУ
4) употребление наркотиков (как вариант, автором? Т___Т)
Саммари: было бы гораздо проще, если бы они просто поговорили…
Статус: закончен
Дисклеймер: Коясу Такехито. Мои здесь только комплексы и перверсии. Все до единой умные мысли утырены у пары-тройки офигенных писателей
Примечание: *в немецком языке слово «sein» (быть) означает и существование, и принадлежность кому-то

дальше?

Ран живёт не ради своей личной жизни и мыслит не ради своего личного мышления. У него чувство, что он живёт и мыслит по принуждению некой семьи, для которой он сам, согласно какому-то неведомому закону, представляет формальную необходимость.
И это норма. Он – формальность, необходимая Вайсс. Вечно сдержанный и хладнокровный. Молчаливый. Такой, каким должен быть. Сплошные штампы.
А семьи-то давно уже нет.
Единственный способ не свихнуться от раздражения – сделать неприятное привычным. Привычно работать в магазине, привычно навещать сестру, привычно убивать на миссиях. Жизнь – череда обязанностей. И он должен.

Они завтракают вместе. Оми, Айя и Кен. Йоджи утром не ест вообще, он спускается вниз перед самым открытием и молча выпивает свой кофе. Потом выходит через заднюю дверь и закуривает, глядя на мусорные баки и узкую полоску неба между кирпичных стен.
Они давно уже перестали испытывать неловкость от странностей и привычек друг друга.
Завтрак проходит под жизнерадостный трёп Хидаки. А почему ему не быть весёлым? Ведь у него единственного из Вайсс, действительно, есть личная жизнь.
Цукиёно сосредоточенно листает учебник, не глядя, что ест, и жуя как попало.
- Правда, было бы здорово, если наш Омиччи всегда оставался таким же мелким и кавайным, как сейчас? - спрашивает Айю Кен.
Тот рассеянно улыбается.
Всегда - это хорошо.
И он отвечает: «Да».

Наверное, Кен – его друг. И собеседник. И хрен знает кто ещё. Но больше всё-таки друг.
Тот единственный раз, что у них был, даже нельзя назвать сексом. Так, слабая пародия на минет. Это скорее было, ну, вроде как дружеское объятие, только интимней.
Ран тогда впал в полукоматозное состояние после всех воплей «Такатори, шинееее!!!» и попыток в приступе боевого безумия покромсать катаной дорогостоящий импортный транспорт.
Он вообще мало что помнит. Только влажные прикосновения, и как Хидака сорвано шепчет: «Давай!».
«Даю», – говорит Айя и зажмуривается.
Он не хочет утешения, но не потому что не хочет его (этого хочет каждый), искать утешения – значит признать свою потребность. Значит быть выбитым на периферию собственной личности, почти вне её, и едва ли уже знать, для кого ты желаешь утешения. А значит быть не в состоянии найти его, действенное, но неистинное, потому что такого просто не существует.

* * *
Йоджи бы сильно удивился, узнав о том, что Ран Фузимия умел говорить непристойности ничуть не хуже, а может, и изобретательнее него самого. Что он шатался по злачным местам и в самом нежном возрасте, не пьянея, глушил спиртное.
Золотая молодёжь. Богема.
Сложись всё иначе, сейчас Ран уже развлекал бы себя чем-нибудь существенно крепче травы (к тому же трава - такой моветон). Может, героином. А на досуге покуривал крэк. Айя бы уже бегала по свиданиям, а через пару месяцев озаботилась покупкой противозачаточных. И вряд ли пришла за советом к старшему брату.
Но всё именно так, как есть.
От прежней жизни Фудзимии остались только вызывающий цвет волос, серьга, сестра-полутруп и чуточка порочного опыта.

Он никогда не прикасается к ней. Только приносит цветы.
Красивая бледная девочка, похожая на птицу. Айя. Сестрёнка.
Если бы она была здорова, вряд ли чувства Рана были бы теми же. Ведь его раздражают школьницы, заполняющие магазин. Их банальные интересы, навязчивое поведение и бессмысленные разговоры.
Айя. Почти неземное существо. Ангел в переплетении проводов и трубок – бабочка, запутавшаяся в паутине.
Медсестра заглядывает в палату. У неё ярко-алая помада, почти как у Манкс, и дорогой парфюм. Роза и жасмин, а вот мускуса перебор. Духи кажутся женщине невероятно изысканными.
Он морщится. Смешиваясь с больничными запахами, аромат теряет последние приятные ноты.
Айя бы тоже красила губы, хотя не так ярко. И духи он бы ей подарил. При более идиллическом сценарии.
Сейчас от неё пахнет только лекарствами.
Комплекс младшей сестры. Вот как это называется.
Хочется целовать тонкие до прозрачности пальцы. Кончиками пальцев обрисовывать дуги бровей и изгиб скул. Гладить по волосам. Дыханием согревать холодную кожу.
Никаких прикосновений. Не руками убийцы.
Он приносит цветы. Они умирают – благоухание, отдающее тлением. Их сменяют другие.
Все сколько-нибудь сильные эмоции Рана сосредоточены на этом неподвижном теле, которое, возможно, уже не является его сестрой. На остальное его просто не хватает.
Извращение? Для него естественно любить так, как умеет. Так, как удобно.
Аппарат, трубками которого она опутана, издаёт резкий звук через равные промежутки. Будто кто-то зло и монотонно матерится по ТВ.

* * *
Иногда по выходным они ужинают, почти как семья. После чего Кудо усаживается в кресло и застывает, пялясь в телек. Ни одно дело не может удержать Йоджи долго, и за несколько часов он успевает поиграть на приставке с Кеном, помочь с уроками Оми и уйти шляться по ночному Токио. Бомбеец и Сибиряк устаивают шутливую потасовку из-за пульта, а потом Хидака уламывает мальчика, и тот позволяет сделать себе массаж.
Они включают какую-то историческую мутотень, видимо, чтобы развлечь Айю.
Почему окружающие считают, что Ран просто обожает фильмы про эпоху Эдо, читает исключительно шедевры национального наследия и вообще живёт, чтобы претворить в жизнь кодекс чести самурая?
Наверное, дело в катане… Ну, точно в ней.
Фудзимия следит, как руки Кена скользят по худой спине и вздрагивающим бокам.
Он знает, что звёзды вообще-то красивые. Но они не могут ни во что вмешиваться. Они могут только смотреть. Кажется, это для них наказание за что-то. А за что – ни одна звезда уже не в силах вспомнить.
Он тоже может только смотреть. Или не только. Но дети всегда вырастают и перестают верить в сказки. Вроде фей и полётов наяву. Вроде любви.
Будет время, когда Бомбеец уйдёт вперёд, просто потому что может. В состоянии пойти дальше мира убийцы с больным прошлым и туманным будущим. Остальным Вайсс придётся смотреть, как с каждым разом его взгляд делаются всё более чужим и не узнавающим. Но это потом.
Ран встаёт и молча уходит тренироваться с мечом.

То, что Кену нравятся парни, Рану ясно уже давно. Еще до дурацкой истории с Казе он сопоставил собственные наблюдения и известную информацию, а там уж вывод напрашивался сам.
Просто Хидака понял, что Айя знает, именно после того случая.
Фудзимия иногда задаётся вопросом, почему для остальных Вайсс так важно его мнение.
И вот Кен, который упорно видит в близких людях только лучшее, несмотря на любые достоверные факты и доказательства вины, едва не на коленях приползает в комнату Рана, ожидая, видимо, сурового разноса от вечно правильного и непогрешимого Абиссинца за собственные сексуальные вкусы.
И что он получает?
Фразу:
- Я уже с полгода об этом знаю, почему именно сейчас это вдруг должно меня возмутить?
От удивления у Хидаки не слишком-то интеллектуальный вид.
- Так ты говоришь, это нормально?
- А в нашей теперешней жизни хоть что-то нормально? Хотя прятать бронежилет под футболкой и изображать Рембо – перебор.
Сибиряк медленно идёт к окну. Опирается о стену, чуть откинув голову. В свете фонаря видна только нижняя часть лица: остро выступающие под кожей желваки и стиснутые губы.
Ран не мастер импровизации: у него редко получаются прочувствованные высказывания, если не подготовить их заранее.
- Я же не Бог-отец. У меня нет права карать или миловать. Обратись за этим к Персии, если есть нужда.
Айя – совсем не тот человек, у которого нужно искать утешения.
В семнадцать лет можно позволить себе быть эгоистичной бесчувственной сволочью. Можно не заботиться об окружающих. Можно даже привыкнуть к этому и прожить так всю жизнь.
Но ему не семнадцать. И круг того, что он может себе позволить, очень мал. Он понимает все издержки существования в коллективе и знает правила работы в команде. И если для эффективной деятельности необходимо выражать сочувствие, Фудзимия это сделает.
- Послушай, ты наверняка давно определился в своих предпочтениях. Так что мнение остальных – последнее, что должно тебя волновать. Ведь выбора всё равно нет, так?
Кен молча сползает по стене и садится на пол.
Ран редко говорит что-либо, не обдумав предварительно два или три раза, а если и говорит, то остаётся страшно собой недоволен. И, конечно, он совсем не тот, у которого можно искать и найти утешение.
Он сопротивляется пристальному взгляду ближнего. Человек, даже будь он непогрешим, видит в другом только ту часть, на которую хватает его силы зрения и способа смотреть. В этой комнате нет непогрешимых или невинных. А то, что он может показать, и что может вместить взгляд, Хидаке видеть не стоит.
- Если хочешь, расскажи.
И ощущение кошмарной банальности.

* * *
Оми совсем не похож на Айю, каким тот был в его возрасте. Мальчику нужно постараться, чтобы хорошо подготовиться к занятиям. Он учит даже по ночам, а из-за миссий и работы в магазине у него не хватает времени на дополнительные курсы. Компьютеры, Интернет и множество других вещей, в которых Цукиёно действительно одарён, увы, не входят в школьную программу.
У него нет друзей, потому что они требуют внимания. Нужно встречаться, гулять или просто болтать по телефону. У Оми слишком плотный график, и дружба в него не вписывается. Он редко ходит куда-нибудь, разве что одноклассники пригласят, а он не сумеет отказаться. Мальчик не любит караоке и игровые центры, ему сложно расслабиться посреди большого скопления людей. Кажется, он ступает по канату, натянутому над самой землёй, привычно улыбаясь публике. И каждый раз, раз за разом, забывая, что канат предназначен для того, чтобы об него спотыкаться, а не идти по нему. И он спотыкается.

Абиссинец смотрит итоговый выпуск новостей. Важный, можно сказать, семейный ритуал. Если выпадает вечер, когда все собираются в гостиной, он всегда включает это. Никто его право не оспаривает. Кому, как не Айе, следить за событиями. В общем, он смотрит новости, потому что так правильно.
Бомбеец уткнулся в учебник по алгебре. Он озадачен. Время от времени качает головой – верный признак.
Кен и Кудо ожесточённо скрипят джойстиками и лениво переругиваются.
- Ты продул, Хидака! – почти экстатически вопит Балинез, и Ран недовольно морщится. Оми подскакивает, растеряно вскидывая глаза. А Сибиряк даже не вздрогнул. Впрочем, он к подобным нотам в мужских голосах привык, нэ?
- Иди лесом, Йо-тян!
- Малыш, ты скоро там? Мне просто позарез нужен спарринг-партнёр, а не девочка, - Йоджи смотрит на мальчика и не замечает нарастающей паники в глазах Кена.
- Извини, я всё никак задачу не решу. Весь последний час мучаюсь, и никак.
- Давай я посмотрю? – вымученно бормочет Хидака.
Балинезу надоедает сражаться за первенство с компьютером, и он тоже подбирается ближе.
Ран слушает краем уха, как Цукиёно читает условия вслух. Ничего архисложного, просто не совсем обычный способ решения.
Он формулирует ответ, взвешивает каждое слово, дожидается удобного момента, чтобы заговорить.
Он уже размыкает губы и вдруг понимает: беседа перескочила на другую тему. Бомбеец вдохновенно вещает о новых компонентах в составе взрывчатки и увеличении радиуса поражения.
Фудзимия переводит взгляд на экран.
Можно вмешаться сейчас и подсказать. Будет нормально. Не слишком к месту, но нормально. Можно подойти после и объяснить. Можно даже зайти к Оми в комнату.
Айя сдерживает нервную улыбку. Он будет смотреть новости. Именно это от него ждут, в конце концов.

Ран знает, для Оми очень важно мнение окружающих. Кен и Йоджи уже высказались. Да и не было у них счётов с семейством Такатори. Он другое дело. Поэтому Бомбеец желает спросить прямо и идёт к Фудзимии в комнату. Ему немного неловко, потому что старший парень продолжает лежать на постели, закинув за голову руки. Вообще-то обычно Айя даже не садится на неё в рабочей или уличной одежде, но это мальчику знать необязательно. Шнуровка на груди слегка топорщится, и Ран сдерживает желание её одёрнуть. Сегодня в магазине, когда он нагибался, переставляя ящики, футболка и вовсе сбивалась на одно плечо. В голове стучит, и за этим заполошным звуком совсем ничего не слышно. Цукиёно почти в слезах, он растерян и нуждается в поддержке и одобрении.
Айя в этот момент думает только, что Оми не расскажет Хидаке про то, как Абиссинец нарушил собственное правило и улёгся на постель в обычной одежде. Потому что просто не знает.
Фудзимии абсолютно плевать, что раньше Бомбеец был Такатори. Ему непонятно, почему тот вообразил себе, что Ран его ненавидит. Но в данный момент Цукиёно эмоционально неустойчив, он пережил потрясение и жаждет человеческого тепла, поэтому объяснения, скорее всего приведут к мелодраматической сцене со слезами и обжиманиями, Айя к этому пока не готов.
Он растерян, потому что, казалось, явно выражает своё отношение: никогда не делает мальчику замечаний, не отчитывает его за промахи и шикает на Йоджи, когда тот переходит в своих шутках грань приличия.
Он поворачивается к Оми спиной и произносит:
- Я устал, оставь меня в покое.
Он не хочет ничего менять.
Самообладание замыкает бесконечные кольца снова и снова. Он, как дерево, наращивает их количество, и время всё надёжней прячет его уязвимую сердцевину. Это так же естественно, как рост травы или смена сезонов, естественно и неизбежно.
И, как утопающий из последних сил тянется к удаляющейся поверхности, как приговорённый к пожизненному сроку надеется, что однажды в коридоре встретится главный, который скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе», - он повторяет: «Ведь есть же Айя! Я ведь люблю Айю!»

* * *
Айя очень напыщен, ему кажется, что он весьма преуспел в добре. Потому как испытывает множество различных искушений с совершенно неведомых ему прежде сторон.
Однако, правда, похоже, в том, что его внутренние демоны решили устроить вечеринку и пригласили друзей.

Не существует ничего на сто процентов порочного и тёмного. Но разбирать оттенки не их дело. Каждый из Вайсс – Немезида с повязкой на глазах, вершащая собственную придуманную справедливость. И каждому знаком страх увидеть в противнике не тварь, не абсолютное зло – человека.
Добро в каком-то смысле безотрадно. Их добро уж точно. Зло в итоге – всего лишь излучение любого сознания в различных его проявлениях.
Ненависть, месть, искусственно наведённый фанатизм – этим они ограждают себя от реальности. Убивать, прикрываясь красивыми лозунгами, так просто.
Вайсс убивают. Кен – старательно, будто выполняет очередное спортивное упражнение. Оми – легко и естественно, как дышит. Айя – привычно и отстранённо. А Кудо забирает жизнь с улыбкой.
Однажды приняв как данность легкомысленного эгоиста Йоджи, Ран почти перестал обращать на него внимание, насколько это возможно, обитая в одном пространстве. Балинез воспринимался чем-то вроде мебели, непременного атрибута, присутствующего в жизни каждый день.
Фудзимия никогда не думал об этом. Не думал, что можно получать удовольствие от самого процесса. Что для кого-то «месть» не просто слово, не привычка, не костыли, позволяющие обманываться.
Пока не увидел, как Йоджи убивает. Нет, они делали это сотню раз. Вместе и поодиночке. Но то работа. Кудо, отнимающий жизнь из любви к искусству, в подходящем настроении, - иное.
Всё легально. Противники, действительно, твари Тьмы. Но сейчас он наслаждается. Его оружие располагает к подобному. Можно выдавливать дыхание по капле, дарить надежду, ослабляя нажим, и забирать её.
Балинез, как безумный кукольник, дёргает за нити своих марионеток. Пальцы двигаются, будто руководя невидимым оркестром. Он дирижёр с неприлично счастливым лицом.
Собственно, Абиссинец в состоянии понять подобное. Но ему неприятно, что он свидетель чего-то настолько личного.

Йоджи подавлен. Он старается быть как можно менее заметным и не попадаться на глаза.
В конце рабочего дня он нервно курит в излюбленном переулке, постукивая по стене мыском кроссовки. Плечи застывают, когда на улицу выходит Айя. Но Кудо есть Кудо, он с независимым видом засовывает руки в карманы и опирается о стену.
Почему остальные думают, что Ран считает себя вправе наказывать хоть за что-то, не относящееся к работе? Почему оставляют это право именно за ним? У него нет желания копаться в чужих проблемах, а в жизни и так хватает грязи. К тому же каждый получает удовольствие, как может, не так ли?
Фудзимия облокачивается о ту же стену. Расстояние – меньше ладони.
- Угостишь? – кивает на сигарету. Тон странный, выходит почти женственно.
Балинез распахивает глаза до европейского размера. Достаёт и сам прикуривает, наверное, так же, как знакомым женщинам. Движения отточенные и привычные. Айя забирает, касаясь пальцами пальцев.
Если не вдаваться в детали и не совращаться самоанализом, он знает, Йоджи успокаивают прикосновения. В погоне за ними он проводит свободные вечера. Наверное, его просто недообнимали в детстве.
Ран приваливается к чужому плечу и делает первую затяжку. Прикрывает глаза. Как же давно…
- Эээ, Айя?
Тот сквозь усмешку выдыхает дым.
- Чего ты от меня хочешь, Кудо? Я видел, и ты знаешь, что именно. Я должен сейчас на тебя наорать?
- Ну, ты сейчас должен замораживать меня презрительным взглядом и втирать, что правильно, а что нет.
- Вот как?
Абиссинец – одна большая фикция. Характерная роль, из которой уже вырос. Рамки давят, подняться мешает некая тяжесть: чувство застрахованности на всякий случай. Быть неподвижным мешает беспокойство, оно гонит прочь, мешает совесть (или то, что от неё осталось), бесконечно стучащее сердце, страх одиночества и желание его опровергнуть - всё это лишает покоя.
Он желает освободиться. Он несмел и нелегкомыслен. Небоязлив. Свободная жизнь не испугала бы его. Можно ли себе позволить? Можно отпустить?
- Сегодня пойдёшь? – спрашивает он после паузы, слизывая с губ горечь.
- А?
- По моим расчетам твой запас подходит к концу, отсюда и все эксцессы. Ты начал нервничать и пьёшь больше обычного, учитывая это и ещё пару деталей, получаем вывод.
Безмятежную улыбку Фудзимии можно фотографировать для брошюрок свидетелей Иеговы.
- Нет, настроение не то.
Кудо не отпирается, вероятно, вступает в силу убеждение, что Айя вроде Большого Брата и от него ничего не скрыть. Сам Ран подозревает, что Критикёр в курсе специфических привычек каждого, но пока он может держать их под контролем, изменений не будет. Это хорошо.
Человеческие союзы основаны на том, что кто-то своим сильным бытием опровергает отдельные другие, сами по себе неопровержимые жизни. Им-то приятно и утешительно, а на деле лишено правды, недолговечно.
- Я так устал, - вздыхает Абиссинец, щелчком отправляя окурок в полёт, - даже не представляешь. Зависть иногда берёт, когда вижу как ты релаксируешь. Не то, чтобы я не пробовал, но это было давно. У тебя ведь надёжный дилер? Скажешь мне, как его найти?
Балинез наконец приходит в себя.
- Айя, тебя с одной сигареты так повело? Это же бред, ты не должен…
- Не говори мне о том, что я должен! Хочешь правду? Мне плевать, как и где ты развлекаешься, пока работа остаётся на уровне. Я не собираюсь читать мораль, лезть в душу или пытаться тебя переделать, ясно?
- Я понял.
То, что нужно: безразличие с каплей откровенности. Никакого давления. Йоджи его не выносит.
Ты в безопасности, Кудо. Расслабься.

А вечером тот сообщит, что отправляется по бабам. На самом же деле нога за ногу дойдёт до ближайшего клуба и купит волшебный пакетик. Амфетамины – это вам не аспирин, их в аптеке не купишь. Да и не существует панацеи от перепадов настроения, подавленной агрессии и упадка сил.
Чтобы стать собой, Йоджи требуется совсем немного усилий и небольшой допинг. Утром он будет заботливым другом, прекрасным собеседником и душой компании. В конце концов, у каждого свои недостатки.
Хидака соберётся в тренажёрный зал, и, может быть, действительно, пойдёт туда и займётся спортом.
Оми вяло поковыряет еду в тарелке и уйдёт в свою комнату. Раньше он иногда оставался в гостиной, а ещё постоянно читал за столом на кухне, но не в последнее время.
Айя многое замечает - такова его обязанность.
Этим вечером он может отправиться на прогулку. Долго бродить по улицам под всё больше раздражающими взглядами прохожих.
Он может чувствовать себя узником, и тогда появятся печаль, слабость, болезни и бредовые мысли. Ничто не утешит его, потому что это лишь утешение. Слабое, сладковатое, как остывший чай, вызывающее головную боль, как свечной газ, утешение перед грубым фактом заключения.
Если бы кто-нибудь спросил его, чего он, собственно хочет, ответа бы не было. Потому что у него - и это одна из ужаснейших вещей – нет представления о свободе.
Свобода – лишь скользкое слово. Если бы можно было сжать его в ладони, оно бы таяло, как шоколад. Чёткая форма, обратившаяся в грязь от тепла твоего тела. Хотя всегда можно посчитать свободой возможность уйти, хлопнув дверью.

Реальность – лишь череда вероятностей. И почему в этом ряду «сейчас» должно быть более весомым, чем «возможно» и «если»? Они равноценны. По крайней мере, Абиссинец уже не видит особой разницы.
Возможно, он еще более двинутый, чем скользящий между собственными аффектами Кудо, или Кен, параноящий из-за обычных вещей, или… Ведь, как говорится, масть к масти подбирается.
Если отсутствует то, что надо делать, во время коротких передышек, когда старый план выполнен, а новый не ещё не составлен, Ран относится к реальности творчески – в рамках собственного сознания.
Сложись всё иначе, Айя бы покуривал на досуге крэк. Впрочем, Балинез втирал о необходимости иногда расслабляться. А с их работой от старости не умирают. Так стоит разок забить на своё драгоценное здоровье? Почему бы и нет.
Никто не может желать того, что ему, в конечном счёте, во вред.
Значит, Кудо подцепит сегодня какую-нибудь девицу, Кена совратит с пути истинного давний приятель, и ночевать Хидака останется у него, Оми запрётся, и только потустороннее мерцание компьютера из-под двери покажет, что он ещё не лёг. Фудзимия отправится пафосно гулять в одиночестве.
Сон, который он увидит сегодня, развёртывается перед ним, как на экране, как наяву. Ночная улица, слабо освещённая фонарём, и он сам в круге света. А потом из тени выходит человек. У него классический вид уличного дельца и раскосый очень тёмный взгляд. А ещё у него полные карманы радости для заблудших и потрёпанные ангельские крылья.

* * *
Рану начинает казаться, что ход его собственного сюжета - некая врождённая данность, его мнение в этом случае нежизненно и маловажно.
Как бы он ни хотел сохранить прежней свою жизнь, вернее, существование, ему всё так же пришлось бы убегать, ускользать из чужих рук, оставаясь победителем. Человеком, убегающим от поражений.
Никого нельзя обманывать насчёт победы, в том числе и себя.
Он закрывает за собой дверь ванной и вступает в мир вероятностей и иллюзий. Возможно, первый признак познания жизни – желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая – недостижимой. Ты просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ещё только предстоит возненавидеть.
Но есть и другие способы.
Айя забирается в пустую ванну и закуривает. Этой комнатой на первом этаже редко пользуются, разве что вторая оказывается занята.
Затянувшись, он прислушивается к ощущению легкого жжения в груди. А потом его выдёргивает. И снова. И снова. В итоге уже непонятно делает ли он то, что делает, или только собирается, или только думает собраться. Это вроде как называют бесконечными возвращениями. Известный феномен.
Ран обнаруживает себя на дне белоснежной эмалированной долины и понимает, что нихрена это не бесконечные возвращения, это – приход.
В лёгких шевеление. Ему ясно, мотылькам нужно наружу. Он ещё в школе читал антиутопию какого-то испанца, так там для счастья каждому гражданину требовалось введение в кровь живых золотых рыбок. Но рыбки – чушь. Другое дело мотыльки.
Он выдыхает их вместе с дымом, и они порхают вокруг, роняя с крыльев пепельную пыльцу. Айя не пытается их ловить. Может быть, его тело – кокон, тонкая оболочка для чего-то красивого.

Дверь с грохотом ударяется о стену. Периферическое зрение ловит только размытое светлое пятно. Звуки, конечно, достаточно красноречивы, но Абиссинец, эмбрионом свернувшийся в своей прохладной колыбели, некоторое время соображает, что это.
Он перекидывает руку через бортик и поднимает голову.
Оми рвёт. Он сидит на корточках, упираясь ладонями в бачок, и его один за другим скручивают спазмы.
Через несколько минут Цукиёно спускает воду и идёт к раковине. Ран удобно прижимаясь животом к вогнутой стенке и упираясь подбородком в край ванной, говорит:
- Привет.
Мальчик вскрикивает от неожиданности и пятится.
- Я перекусить спустился, з-захотелось, вот. Видимо, что-то не то съел… Айя-кун?
Фудзимия улыбается. Оми не набросился с расспросами и не обеспокоился странным поведением товарища, это настораживает.
- Ты оправдываешься? Правильнее было бы сначала выяснить, что я здесь делаю. Менее подозрительно.
Большие, наивные голубые глаза расширяются. Ну-ну.
- Итак, ты пьёшь таблетки или просто заканчиваешь каждый перекус сеансом радиовещания?
- Я… всего лишь отравился! – Бомбеец лихорадочно моет руки и полощет рот.
Ран медленно выбирается, плавно перетекая из одного состояния в другое, и тихо шепчет, наклонившись к самому уху.
- Сейчас мы поднимемся в твою комнату, если я хоть что-нибудь найду…
Твоё недомогание может сказаться на деле. Нашем общем деле, ясно? Впрочем, даю тебе фору, можешь попытаться их спрятать. Вперёд.
Оми срывается с места, потом слышатся торопливые шаги вверх по лестнице.
Айя медленно поднимается следом. Он собирается выбить хлипкую дверь ударом ноги, но тут понимает, что она не заперта, более того – приоткрыта.
Темно. Монитор светится совсем слабо, а окно плотно завешено. Йоджи бы сейчас сказал что-то вроде: «Порнушку качаешь, м?». А Хидака бы усадил и поговорил по душам. Жаль, проблему решать не им.
Мальчик, ссутулившись, сидит на кровати. Полное отсутствие энергии и агрессивности удерживает от немедленного и грубого обыска.
Может, не стоило прикрывать работой личное беспокойство, но иначе Ран не умеет. А ещё он должен быть жёстким. Обязан.
Абиссинец прикрывает глаза и встряхивает головой. Уже почти нормально. Логика при нём. Его уверенность в этом бессмысленна.
- Оми, тебя что-то беспокоит? Расскажи мне.
Да ему самому весело – кто побежит к Фудзимии плакаться в жилетку? Только последний псих. Или кто-то очень наивный. Так может быть?..
Айя с усилием продолжает, говорит то, во что сам никогда не верил, но ему не привыкать:
- Мы же команда, а значит, вроде как близкие люди. Хорошо, я понимаю, почему ты не пошёл ко мне или к Кудо, хотя у вас вроде хорошие отношения. Но почему не поделился с Кеном?
Цукиёно странно булькает, и Ран успевает испугаться, что того снова вырвет, но слышит только смех. Очень мрачный смех.
- С какой стати? Он всё и заварил в итоге! Чего вы хотите? Вам нужен тот, на кого можно спихнуть все детали и технические вопросы. А потом просто игнорировать. Ты ведь так и поступаешь, Айя-кун? И тут Кен со своей дурацкой мечтой о младшем брате. Вы ведь все об этом думаете, так или иначе. Вам нужен маленький мальчик рядом. Как нечто чистое и невинное. А я не помню ничего, кроме Вайсс! Хороша невинность? – Бомбеец подаётся вперёд, стиснув край постели, - я всё ждал, ты его одёрнешь, но нет, ты выбрал именно этот момент, чтобы едва не впервые за всё время мне улыбнуться! Почему ты недоволен? Это ведь то, чего вы хотели! - Оми трясёт, у него круги под глазами, и кости выпирают даже через балахоном висящую футболку, - мне казалось, так я буду расти медленнее…
- Знаешь, что будет, если ты не остановишься? – вкрадчиво спрашивает Фудзимия, и его мозг захлёбывается потоком информации и виснет, как старый компьютер, но губы продолжают двигаться, слова плавно льются. Прекрасно, когда есть набор доведённых до автоматизма действий. – Сначала тебе кажется, всё под контролем. Потом начинаются головокружение и обмороки. Депрессия. Галлюцинации.
Айя говорит подобное? Не он ли сегодня покупал альтернативу реальности, будто пакетик леденцов?
- Какая разница, если ты станешь улыбаться мне чаще?
Это, правда, прозвучало?
Он был разделён надвое: одна часть охватывает взглядом всё, видит, что он стоит здесь, и что вода рядом, а вторая ничего не замечает, разве лишь догадывается, что первая всё видит. Он хотел пить и был отделён от источника только кустами. Но поскольку он ничего не замечал, то не мог утолить жажду.
Теперь он прямо-таки наткнулся на правду, едва не расшибив лоб.
Наверное, всё дело в том, что Цукиёно помнит себя только последние шесть лет. Наверное, поэтому он хочет иметь семью и просто быть с кем-то.
Ран делает широкий шаг и упирается ладонями по обе стороны от его бёдер. Мальчик всегда отличался сообразительностью, поэтому начинает тихонько отползать. Потому что странно суженные зрачки Абиссинца, неестественно и жутко суженные, уже нельзя объяснять ярким светом в ванной. Их вообще никак нельзя объяснить. То есть, конечно, можно, но это ведь Айя, и есть вещи, которых он никогда не сделает.
Ну да, формальности и клише. Привычка стандартно мыслить чаще всего нас и подводит.
Спина Оми упирается в стену, а Фудзимия вцепился в ноги так, что трещит ткань пижамы, и улыбается. И тянется вперёд и трётся щекой о щёку.
Прикосновение как шёпот на незнакомом языке. Такой тихий, что обычно и не услышишь. Разве только прижавшись вот так.
- Мальчик, который не хотел расти. Мальчик из страны Нетинебудет, - руки забираются под одежду и скользят по груди, ключицам, там, где косточки остро торчат на плечах. По выступающим рёбрам и впалому животу, - прости, у меня закончилась волшебная пыльца. Полёты отменяются.
- Что? – Цукиёно нервно облизывает губы.
- Правильным японским детям не читают эту сказку? Питер Пэн хорошему не научит? – Ран склоняет голову на бок, - или ты просто забыл, такое случается. – Он, не встречая сопротивления, снимает с Бомбейца футболку и утыкается в шею – улыбающиеся губы прямо к коже. - Значит, шутка с напёрстком не в зачёт, а жаль, - Айя устраивает голову на чужом плече, стискивая коленями вздрагивающие бока.
- Айя-кун, что ты делаешь?
Похоже, сегодня государственный праздник глупых вопросов. Может, ещё спросит, не гей ли он? Кен был бы рад.
- Люблю тебя, конечно. Только спина скоро затечёт.
Оми умеет целоваться. Почти. Труды покойной Оки-чан не прошли даром. Робкое прикосновение языка, и Фудзимия размыкает губы. Мягко перехватывает инициативу, гладит, показывает, как лучше.
Мальчик цепляется за верх штанов и выглядит жутко напуганным, когда Абиссинец пытается их стянуть. Ничего, можно и так. Ран прикасается через ткань. Никакого напора.
Это не секс, какая пошлость, это… чувственная любовь. Такой вот переслащённый эвфемизм. Чувственная любовь, которая скрывает небесную. Именно потому скрывает, что содержит в себе, иначе бы не смогла. Чем же ещё может заниматься обдолбанный наёмный убийца со своим младшим коллегой? Только, мать её, любовью. Небесного оттенка, ага.
В семнадцать можно быть весёлым. Непонимающим. Бессердечным. Но трудно не реагировать на явные физические провокации. Так что долго Цукиёно не продержится. Минут через десять идея снять остальную одежду кажется ему самой великолепной вещью на свете. Айя слизывает испарину с живота, уже беспрепятственно гладит нежную кожу. О да, у него достаточно развращённое воображение, и к закономерному завершению ведёт множество путей, но…
Он не собирается совать в Оми пальцы. И ничего другого тоже. По крайней мере, не сегодня.
Потому что больно. И речь тут не о физиологии, и, в конечном счёте, даже не о Бомбейце.
Фудзимии больно. Ощущения зашкаливают, чувств столько, что хочется просто встать и уйти. Забиться в какой-нибудь угол, переждать, хорошенько обдумать, а потом обдумать ещё раз.
Кожа ладоней чуть огрубела от тренировок, и прикосновение не кажется Рану настолько шокирующим. Он водит рукой вверх-вниз, а его улыбка ободряет и дарит уверенность. И нет обладания, только бытие, только жаждущее последнего вздоха, жаждущее задохнуться бытие.
В темноте, потому что компьютер перешел в энергосберегающий режим, Цукиёно, как слепой, водит ладонями по лицу Айи.
Очень удобно приказывать, когда то, чего требуешь, и есть желание исполнителя.
- Я нормально. Спи, поговорим завтра.

* * *
Мрачный Абиссинец не то зрелище, которого желаешь, просыпаясь утром. Особенно если из одежды на тебе только задравшаяся футболка, а перекрученное одеяло сбилось в комок в районе живота. Естественно, Оми смущён и слегка напуган.
- Ну, и где они?
Мальчик отводит глаза со вздохом:
- В сумке.
Пока Ран, стоя спиной, перетряхивает сумку, он спешно расправляет одеяло.
- Это все?
- Да.
- Хорошо. Теперь поешь.
Бомбеец разглядывает поднос на коленях. Тарелка полна на треть. Он и не думает спорить, послушно глотая бульон.
Айя складывает находки в карман и забирает посуду.
- Спасибо, - говорит Цукиёно, и его охватывает предчувствие. Чего-то мерзкого и стыдного. Того, что именно Фудзимия точно не должен видеть. Оми рвёт прямо на покрывало.
Ран абсолютно невозмутимо берёт поднос одной рукой и, почти не глядя, собирает одеяло.
- Всё нормально, ляжешь в моей комнате, я позвоню в школу и скажу, что ты не придёшь.

Человек не может жить без постоянного доверия к чему-то нерушимому в себе, причём и это нерушимое, и это доверие могут долго оставаться для него скрыты. В плане умения игнорировать очевидные вещи, Абиссинец – виртуоз, и небо его свидетель. Но стоит только впустить в себя чувства, как они уже требуют к себе доверия.
Он упирается плечом в косяк, остановившись в дверях, и молча разглядывает Бомбейца. Тот откинулся на подушки и смотрит в окно.
- Нэ, Айя-кун, я ведь вряд ли вырасту намного больше, чем я сейчас? Я всё-таки японец, да и наследственность… - шепчет мальчик, не поворачиваясь. Ему не придётся взвалить вину на себя, он сможет стремиться вперёд в почти невинном молчании, в мире уже омрачённом до его прихода другими.
- Даже если станешь ростом с Кудо, пока ты остаёшься собой – остальное неважно.
Фудзимия садится на край кровати и с улыбкой смотрит в оживлённые голубые глаза: словно у ребенка, смотрящего на фейерверки. Он почти забыл, как оно бывает. У поцелуя вкус зубной пасты, и это так трогательно, что почти грустно. Чуть больше, чем соприкосновение губ, чуть меньше, чем могло бы случиться в переполненной ярким светом комнате. И вроде после вчерашнего можно не тушеваться, но Ран предельно осторожен, с трудом проглотив вставшую поперёк горла нежность. Он делает из своей нужды добродетель. Он умеет.
- Честно?
- Ты же знаешь, я никогда не лгу.